Были первопроходцами
— Владимир Викторович, как вы попали в число ликвидаторов? Что входило в ваши задачи?
— Моя военная обязанность — химик-разведчик. Такие специалисты там и были нужны. Проводил дозиметрический контроль фона, занимался обслуживанием батальонов, захоронением.
— Вы сразу поняли масштаб трагедии? Вам сразу сказали, куда вы едете?
— Как химик я знал, что такое выброс и что такое радиационное загрязнение. Я сразу понимал, что случилось, мягко скажем, не рядовое событие. Страх был у тех, для кого это дремучий лес. Говорили, что едем на военные сборы. Но все химики понимали — куда, но на сколько ― не знал никто. Когда мужики поняли, что к чему, начали разбегаться кто куда — одни срочно брали отпуск, другие уезжали. Из-за нехватки людей мы провели в зоне ЧАЭС три месяца. Нам не могли найти замену.
― Вы отправились в Чернобыль практически сразу после катастрофы. Опишите, как он выглядел тогда?
— На дворе стоял май. Невероятная красота, все цветет и пахнет. О том, что произошло что-то страшное, говорила только тишина вокруг: деревни, город Припять стояли мертвые и безлюдные.
Люди бросали все, даже животных. Помню, ходили по квартирам и видели кошек, собак, хомячков, которые бились в конвульсиях от голода. Это страшная картина. Квартиры выглядели словно бедлам из-за того, что людей начали резко эвакуировать, и они попросту не успевали ничего взять. Да и нельзя было.
— Расскажите об условиях, в которых вы там находились.
― Мы приехали туда абсолютно неподготовленные. Жили в палатках на высохшем болоте. Днем стояла жара под плюс 40, ночью холодина ― зуб на зуб не попадает. Мылись в машинах, которые изначально предназначались для отпаривания одежды от вшей. Вода была на вес золота и очень экономилась. Не было ни связи, ни телефонов. Здесь, правда, мне повезло больше. Я ездил по всей Украине с экипажем и иногда заезжал на переговорные пункты. Остальные не связывались с родными по несколько месяцев.
— А что насчет экипировки? Можно ли сказать, что вас берегли?
— Нам давали одежду с пропиткой, подшлемник, очки. На лицо надевали «лепесток», который «ни о чем». Что-то вроде малярной маски. В лагере же многие были без масок. На одежду крепили дозиметры-накопители. Когда привезли аппарат, который должен был определить уровень радиации, они оказались испорчены. Дозиметрические карандаши также вышли из строя. Поэтому сколько радиации мы получили — неизвестно.
Партии ликвидаторов, которые прибыли к концу лета, уже в бараках жили, ходили в бани, ели в столовых. Велся учет, сколько доз облучения они получили. У нас этого не было. Мы, по сути, были первопроходцами.
Все понимали, куда шли
— Расскажите, как выглядел четвертый энергоблок. Как часто вам приходилось там работать? Уровень радиации в нем зашкаливал…
— В неделю мы посещали станцию один-два раза. Крыша «светила» тысячами рентген, поэтому на ней мы находились не больше минуты. Снаружи станция — обычное здание, только верх немного развороченный. Сам блок разделен на участки. У каждого была своя обязанность — одни разбирают завалы, другие скидывают землю, что-то перетаскивают. Никто не стоял, был живой поток людей. Минута прошла, раздеваешься догола, идешь в холодный душ (горячей воды не было), надеваешь чистую робу и обратно в лагерь. Все шло в размеренном ритме, какой-то паники не было. Многие понимали, куда шли и что делали.
Тогда главной задачей было не допустить взрыва блока. Если выброс создал вокруг себя безлюдную зону отчуждения радиусом в 30 километров, представляете, что было, если бы блок взорвался, а соседние сдетонировали? Мы бы с вами сейчас здесь не сидели. Я всегда говорю: тогда мы спасали не Советский Союз, а целый мир.
― Некоторые ликвидаторы жаловались на рвоту и металлический вкус во рту. Вы на себе как-то ощущали радиацию?
― Нет, на себе человек этого никак ощущает. Если бы мы с вами записывали это интервью не Барнауле, а там, вы бы и не заметили разницы. Радиационный фон вокруг тебя мог определить только прибор. Причем все импортные устройства быстро выходили из строя. Пользовались нашими, отечественного производства.
― Были ли мародеры среди ликвидаторов?
― Местным жителям во время эвакуации разрешали брать с собой только документы и деньги, поэтому все нажитое годами добро они бросали. Многие понимали, что сюда больше не вернутся. Оставляли драгоценности и золото. А золото очень сильно впитывает радиацию. Показатели приборов рядом с ним зашкаливали. Я ребятам из своего взвода показывал, мол, смотрите, вся эта радиация будет на вас. До многих доходило. Но были и исключения.
— Что с ними стало дальше?
—Такие прожили максимум пару лет. Два парня из моего полка, чуть старше меня, скончались в самолете, когда мы летели домой. Причины смерти тогда никто не называл. Говорили, мол, слабое здоровье, не выдержало сердце... Знаю, что многие ликвидаторы начали пить, потому что не могли справиться с адскими болями. У многих выявили онкологию, сердечно-сосудистые заболевания и другие патологии. В общем, катастрофа подорвала здоровье всем. В независимости от возраста, образа жизни, состояния здоровья. Умирали 23-летние мальчишки, которые не пили, не курили, занимались спортом.
— Почему одним повезло больше, как считаете?
— Дело в иммунитете. Бомжи, например, вообще не болеют никогда.
— А что насчет вас? Через сколько времени те события дали о себе знать?
— Через год после аварии, в 1987 году у меня родился ребенок. Совершенно здоровый. Тогда же начались страшные головные боли. Получил группу инвалидности. В общем, болячек хватает. Но я стараюсь держать себя в руках и не раскисать. Иначе — сразу загнешься. Мне очень хочется жить. Посмотреть, что будет дальше.
— За последние годы вышло несколько фильмов об аварии на ЧАЭС. Вы их смотрели?
— Между тем, что я видел своими глазами и фильмами — большая разница. Потому я к ним с иронией отношусь и не смотрю. Может, просто не хочу напоминать себе о том времени.
