Многие сходили с ума
Первые симптомы я почувствовала в августе – за некоторое время до того, как поставить прививку. Скорее, они были похожи на обычное отравление, поднялась температура. Неделю я пыталась «подлатать себя» антибиотиками дома, но тщетно – вирус распространялся стремительно. Позже сдала тест, который оказался положительным, а потом – и КТ. К моему удивлению выяснилось, что у меня 50-процентное поражение легких.
Скорую дожидаться не стала – муж сам отвез меня на госпитализацию в 12 ковидный госпиталь Барнаула. На третий день в стационаре я почувствовала резкое ухудшение состояния: стало трудно дышать, сознание стало каким-то мутным.
Врачи сообщили, что меня необходимо поместить в реанимацию. В палате лежали три человека, я заняла последнее свободное место. Что я там ощущала – лучше не вспоминать. Все пациенты, в том числе и я, находились в полубессознательном состоянии из-за того, что не хватало кислорода. Положение моих «соседей» было отчаянным: врачи, подходя к ним, уговаривали до последнего бороться, так как понимали – жить осталось недолго. «Боритесь, давайте дышите», – причитали они. Некоторые отказывались, опускали руки, жаловались, что больше не могут… Меня доктора спрашивали, мол, будем аппарат (ИВЛ – прим.ред.) подключать, а я отказывалась, говорила, что буду дышать – хотя бы ради семьи и двоих детей.
Некоторые из-за отсутствия кислорода попросту сходили с ума. Один пациент, тоже из реанимации, забегал к нам в абсолютно обнаженном виде с памперсом в руках, тряс кровати, кричал, что его бьют, насилуют, умолял помочь. Его успокаивал весь врачебный состав.
Казалось, будто ты в космосе
Хоть и в более «спокойной» форме, я тоже иногда не понимала, где я, сколько времени здесь нахожусь. Только по свету из окна определяла время суток. Вокруг всегда было одно и то же: палата, доктора, капельницы и постоянное «пиканье» аппаратов. Постоянно болела голова. При этом, когда на каком-то из аппаратов происходил сбой, они начинали «верещать». У тех, кто на ИВЛе, почему-то начинала играть громкая музыка. Такое ощущение, будто ты находишься в космическом пространстве, откуда невозможно вырваться. А хочется просто убежать, скрыться, заткнуть уши, но не получается. И так продолжалось круглые сутки. Я перестала осознавать – действительно ли со мной это случилось или я сплю.
Моя болезнь стала поводом для сильных переживаний моей семьи и родных. 15-летняя дочь присылала мне красивую открытку со словами «Мама, выздоравливай, мы тебя ждем». Родители писали письма, рассказывали, что ходят в церковь молиться за здоровье. Кто-то даже просил у меня прощения, мол, извини, «если что не так», а старшая дочь даже экстренно прилетела из Питера, перепугавшись за мою жизнь. Но я не боялась умереть – при гипоксии человек становится безвольным и отрешенным. Другими словами, становится все равно. Ты даже не думаешь о смерти.
Со мной в палате лежал тяжелобольной 45-летний мужчина, как я позднее поняла – бизнесмен. Он находился под специальным аппаратом «лягушка» – плотно пристегнутой к лицу маской, кислород в нее подавался под давлением, чтобы больной дышал в унисон с маской. Мужчину буквально заставляли дышать, он упирался, просил снять ее. Кушать пациент также не мог – настолько был обессилен.
Тем не менее, к нему постоянно приходили подписывать от его фирмы какие-то бумаги. Поначалу к нему шли за подписью с рабочими вопросами, а потом уже, когда перестал реагировать и не приходил в себя – за оформлением доверенности на управление делами организации. Кроме мамы у него никого не было. Помню, медсестры говорили, что мужчина здесь уже давно – все из-за «побочки» в виде сахарного диабета. Не знаю, удалось ли ему покинуть стены реанимации живым – я выписалась раньше него.
При мне умерли несколько человек
Еще одна моя «соседка» по реанимации – 80-летняя бабушка. В начале она еще что-то говорила, просила, врачи ей делали массаж, растирали, чтобы она была в тонусе и не залеживалась. Спустя немного времени ей стало хуже – сатурация упала до 35%. Пришлось экстренно подключать бабушку к аппарату «искусственного легкого». В целом, в нашем отделении, куда меня перевели уже после реанимации, при мне умерли несколько человек. Трупы оставляли возле лифта, чтобы потом их кто-то забрал. Картина была жуткая.
Лечение мне помогло. Через две недели выписали – поначалу даже не могла ходить, несколько недель меня водили за руки, была совсем слабенькая. Через месяц прошла реабилитацию, но одышка сохраняется до сих пор. В числе неприятных «побочек» – скачки давления и потеря памяти. Я могу спросить о том, что было, а через пять минут задать этот вопрос снова. Про выпадение волос вообще молчу – можно парик покупать как после химиотерапии.
Сейчас я понимаю: все в жизни относительно. На чем-то зацикливаться, тем более – на материальном не стоит, все приходит и уходит. Я начала больше ценить близких. Если раньше мы ругались из-за бытовых вещей, то сейчас – все иначе, так как понимаем, что человека в любой момент может не стать.
