Кажется, я уже многое знала и знаю из скудных бабушкиных рассказов о блокаде Ленинграда. Кажется, нас, воспитанных на «голой истории», уже ничем не удивишь. Но это только кажется. Каждая страница дневника, написанного в блокаде и перечитанная мною уже на много раз, до сих пор представляется мне невероятным событием теперь уже и моей жизни. Только сейчас я начинаю понимать, почему она поступала так, а не иначе. Почему она презирала вранье и мелочность, почему она искренне не понимала, как можно сдаться обстоятельствам, как можно унизиться перед кем-то или жаловаться.
Ее порой жесткие и откровенные высказывания могут немного шокировать. Например, то, что она сердилась на Мотю. Бедную и несчастную Мотю, которая потеряла карточки на месяц и теперь вынуждена страшно голодать. Но она сердилась не потому, что ей жаль кусочка хлеба, а потому что человек находился в таком состоянии, которое не могла себе позволить Александра, которым она брезговала. Да, несмотря на такую обстановку. Да, учитывая, что она сама была в такой же ситуации. Остаться полным достоинства и чести — вот что было важно для ровесницы моей дочери. Чтобы потом не было стыдно ни перед собой, ни перед семьей.
14 апреля 1942 года
Сегодня на работе. Вот так с первого числа ни одного часа не сходила в институт. 12-го заболела, целый день пролежала, температура 39, ночью плакала и звала мамочку. Разболелся зуб, просыпалась много раз и очень сильно вспотела, так что пришлось утром переодеваться. На работе вот прошлый раз твердо решила ехать, наверное, и заболела от дум, от расстройства нервного, а вчера и вот сегодня уже перехотела — оставаться здесь, но идти в общежитие. Если выгонят из института, то уж тогда придется ехать, а пока надо стараться получить две карточки и на май.
Сейчас хорошо мне в питании, кажется, я даже немного поправилась, но только пока еще дохлая. Менсеса до сих пор нет, и это служит причиной моей худобы. Сегодня получила еще селедок 200 г (и 12 числа 200 г), масла 400 г, песку 300 г и еще получу 300, так что до 1 мая подправлюсь. И ехать мне нечего, надо оправдать уважение, любовь и надежды мамы — стать врачом, дождаться освобождения Полтавы и тогда ехать в родную семью, с моим любимым. Только вот завтра мой последний срок сдать гистологию, а я и не прочла ни разу, не говоря уже о препаратах. Вот сегодня осталась на ночь здесь, выдержу ли? Думаю читать гистологию, авось с божьей помощью и сдам числа 17-18.
Объявлена перерегистрация карточек, никак не допрошу, до какого числа, хоть бы не прозевать и не влипнуть. Снились папаша, Витя, Рая, Мотя, Андрей. Будто папаша дома и что-то с мамой не ладил. Будто встретилась я с Андреем, а он говорит: «Видишь, я и не похудел, только очень жалею, что не женился. Мне ведь уже 14 лет, а наши ребята в 23 года поженились. Но ничего, теперь я обязательно женюсь». А я хочу сказать, что я теперь сразу пойду за него, и неудобно мне. Говорю, как похудела, и предлагаю пощупать, что у меня нет совсем мяса на костях. А в эту ночь я гуляла по Полтаве, по своей улице, там продают пиво, едят свежие огурцы и арбузы, а я только удивилась (я только приехала), а кто-то говорит, что в Москве и Ленинграде с 1 апреля все есть. Я вступаю в прения. Вижу Сергея, Петю. Иду, такая срамная у меня прическа, шелковая юбка, туфли лаковые (одна комедия), возле Петиного дома Медведева Надя спрашивает, окончила ли я институт. Говорю: «Нет, но уже работала врачом». Говорили с ней, иду и вижу в окно, что Петя спит, а баба возле дверей вяжет что-то (как и в натуре). Так как-то странно после подобных снов и легче на душе, что она хоть во сне живет, как желает. И тяжело на сердце при осознании, что это только сон и не больше.
Уже 22 часа, холодно ногам, телефоны молчат. Пустота. Я мыслями переношусь в прошедшее, стремлюсь в будущее. «О нет, мне жить не надоело, я жить люблю, я жить хочу, душа не вовсе охладела, утратив молодость свою!» (цитата из Пушкина неточная, но как написано в дневнике, так и публикуем — прим. ред.). Как правдивы эти слова! Это истина.
Многие принимают человеческий вид, снимают платки и теплые пальто, а я не расстанусь со своим платком (да и не на что мне сменять его), пальто так до сих пор и не заказала, даже чулки не могу приобрести. Лопаю ежедневно по килограмму хлеба, объедаюсь, живот даже болит. И никак не унять себя, как с ума сдвинулась. С 15 апреля пойдут четыре маршрута трамваев: № 3, 7, 9 и 12, так что немного можно будет подъезжать. Солнце светит и немного греет, снег почти весь стаял. Ну, кладу перо, беру учебник. И дай, Боже, силы. Одышка. Пропало сердце совсем.
18 апреля 1942 года
Снилась Мазепа — педагог полтавский. У меня ночевала Мотя — пришла такая жуткая, что глядеть противно. Она потеряла 14 числа карточку на весь месяц и теперь имеет такой страшный вид, что, наверное, не выживет, на нее и смотреть противно. Я покормила ее хлебом с маслом постным, потом сладким чаем с хлебом. У меня аппетит пропал, и я весь хлеб без ущерба для себя ей отдала. Она оставила у меня блузку шелкового полотна кирпичного цвета, я не брала, но она оставила. Ну, пусть, может и надену когда. Только за себя боюсь, уж очень плохо себя чувствую. Цинга не дает покоя. Перерегистрировала обе карточки — все в порядке, только вот аппетит пропал. Купила березовую эмульсию пить и фолликулин делать инъекции. Сделала уже пять уколов, но пока результатов никаких, может от этого еще хуже мне. Сердце начинает сдавать, ночами так жутко потею, что утром приходится менять рубаху, все мокрое. Сегодня пришлось даже простыню развесить сушить. Утром Мотя благодарила с плачем меня: «Ты одна посочувствовала моему горю, ты мне дороже всех, не сердись», — и хватает целовать мои руки. Испортила мне совсем настроение, я расстроилась.
На работе чувствовала себя совсем плохо, просто хоть уходи домой. Подпух правый глаз, разболелся зуб сильно, общее состояние угнетенное, нет настроения никакого. Думала учить гистологию, а вот нет сил это делать. Пропал мой институт. Когда же теперь я сдам? Все сроки уже прошли, не знаю, что и делать. Таки надо бы уезжать, а то цинга сведет в могилу. Ожидаю от Нины письмо. Уже 18 часов, скоро уйду домой, ночью в таком состоянии не могу здесь быть. Завтра думаю идти в баню, только компания больно плохая: Мартуша с детенышами. Она таки настоящая глумная. Да, Галя сказала, что умерла старуха Кузнецова — свекровь Тони. Свёкр и Тоня лежат.
Уже заметно потеплело, снег стаял, уже почти везде сухо, дамы и барышни начинают наряжаться. Даже я сняла платок, надела капор и сверху косынку, не знаю, как это выглядит, наверное, еще больше старит. Нога левая сильно болит, посидела против солнышка, грела ее и уже загорела. Общее военное положение без изменений, фронт опять застыл. Ушла домой спать. Пришла опять Мотя, я рассердилась и не говорю с ней, она — живой труп. Страшно глядеть. Чувствую себя плохо.
21 апреля 2942 год
19 ходили в баню с глумной Мартушей. Пришла Тоня Кузнецова, будет здесь жить, она такая бледная, губы бесцветные — совсем на себя не похожа. Лежит в постели. В бане было так плохо, спасалась холодной водой. Правая нога еще больше посинела и заныла, люди смотрят, у меня на всю баню самые ужасные ноги. Цинга заедает меня, плохое очень самочувствие, пропал аппетит, к хлебу уже не тянет, и смотреть на него не хочется, хочется чего-нибудь вкусного, кисленького.
Видела во сне мамочку, будто мы встретились с ней и приговаривали друг другу, она сказала, что я стала хорошенькая (!), и на бороде у меня симпатичная бороздка. Вчера лежала до 15 часов, очень плохо себя чувствовала. Потом сходила за водой, в магазине выкупила 200 г масла, не тянет меня к нему, еле съела кусочек хлеба с маслом. Сидела во дворе, так светит солнце — хорошо, тепло. Начали немцы стрелять жутко, бомбы как бы швырять, такая страсть, что ужас. Взяла у Павловой 25 папирос за 250 г хлеба. Хоть папиросами поразвлекусь. Захотелось каши. Затопила и сварила овсянку, но съела мало. Где мой волчий аппетит? То бывало пузо полно, а рот хочет есть, теперь наоборот — пузо пусто, бурчит, а рот ничего не принимает.
Сегодня на работе. Буду читать. Сейчас только 11 часов, уже сегодня курю третью папиросу, не было бы хуже. Ноет нога, болят десны, и хочется плакать. А эвакуации так и нет больше, не уехать мне. Неужели я здесь и умру? Купила фолликулин, вот впрыснула уже 5 г, а результатов никаких. Только ноги болят на местах уколов — я так немилосердно колю себя, что просто жуть. А настроение! А психическое состояние! И даже нет планов на май, все безразлично. Пошла в ларь, купила масло и хлеб, взяла в столовой суп и 2 каши, понадеялась, что заставлю себя съесть. И вот не поела, оставила кашу. Просто затошнило меня, не могу больше никак. Это было в 13 часов и вот до 17 не хочу ничего, потом еле съела немного хлеба с маслом. Надвинулась гроза — блистала молния, гремел гром, но дождь пошел мелкий, всего минут 10 — и перестал. А я хочу большущую, лютую грозу, такую, как в Полтаве, чтобы все истекло водой, и от грома земля застонала. И на душе тяжело, как перед грозой в воздухе, и из души стремится какой-то ливень и никак не вырвется, не освободит душу, не облегчит ее. Ночью опять не смогу быть — итак еле сижу, еще немного побуду и уйду. Ноги болят, что-то разболелся живот и все клонит ко сну, не заснуть бы мне навеки!
