Я держу в руках бабушкин Блокадный дневник. И это самое отчаянное повествование о жизни. О жизни в Ленинграде. Он, этот дневник, спасал бабушку тогда, в 1942, не позволял ей сойти с ума, был другом, которому она доверяла самое сокровенное и дорого. Спасал он её и в мирное время. Когда у неё уже были внуки и правнуки. Много страниц она сожгла. Каждый момент той боли помогал ей пережить следующий: каждый раз, когда она болела, то вырывала драгоценные страницы, брала беломорину, в которую непременно вставляла ваточку вместо фильтра, садилась на стульчик перед печкой, перечитывала и отдавала огню, думая о том, что хуже уже никогда не будет. Эти строки, написанные чернилами на транслите, заставляли её брать себя в руки. Она брала и жила. Одна ушла, когда ей было 93. И я с сожалением сейчас понимаю, что не придавала должного значения её рассказам. Их и так было немного. Но и то малое, по крупицам восстанавливаемое из памяти, сейчас такое огромное.
Да и не любила она рассказывать. Разве что, от случая к случаю. Помню, когда мы с ней шли по улице, она не могла пройти спокойно мимо голых или сломанных кукол. Оторванные руки и ноги, голые тела напоминали ей Ленинград. Она убирала их с дороги или с горечью отворачивалась. В доме не было ни одной голой куклы. Каждой она шила одежку или хотя бы заворачивала в тряпочку. Эти её детские игры, как я думала, когда была маленькой, стали мне понятны только потом. В сознательном возрасте. Она голодная, обещала себе, что будет каждый день есть пшенную кашу, если выживет и если наступит мир. Люди, находясь в блокадном Ленинграде не только голодали, горевали и плакали. Отчаянью, разумеется, место было. И горю, и слезам. Но было место и обычным радостям: разглядыванию витрин, походам в магазины, театр, кино. Конечно, если не отключали электричество или не объявляли тревогу. Учились и работали.
Бабушка Саша в Ленинграде училась в мединституте. А потом, после того как приехала в Алтайский край, закончила БГПИ и работала учителем литературы и русского языка в Павловске…
6 января 1942 года (120-й день блокады)
Снилось, будто я иду по причалу и рассматриваю его. И стоит какой-то английский корабль…
Была среди поля после уборки урожая. И был там К.Б. Я умирала по нему, изнывала, подходила и чуть не плакала, а он не обращал на меня никакого внимания.
Сидели вдвоем с моим папашей в комнате в П. и угощали двоих моряков обедом. Были сухари в кастрюле. Я крутилась, вертелась перед моряками, а они никакого внимания на меня не обращают. Молчат и только едят. Я прыгнула на шкаф достать что-то и у меня платье так задралось высоко… посмотрела, а в шкафу беспорядок: хлеб навален (формовые черные хлеба) как попало, а между хлебами и ложки, и чашки…
Болела голова. Проснулась рано. Лежала и думала о снах. В. гремел, потом ушел, а я опять уснула. Никуда не пошла. В 12 часов встала по естественным надобностям. И вдруг притащился комендант с пожарным, сняли с печи трубу и оставили В. записку, чтобы явился в ПО. Так ставить печки нельзя.
Долго одевалась, жарила галеты у М., но они получились такие горькие (не лезут в глотку), что не поела. У В. из кастрюли стащила кусочек мяса. Посмотрела в зеркало, а я в саже. Лицо в дырках, а в них полно копоти. Решила сходить в кино. Развеяться. Погода хорошая, какая-то мирная. Идет тихая метель и оттепель. Принесла со Смоленской улицы воды кастрюлю. Думала о папаше. Появилась фантазия-версия, что я встречаю его в Ленинграде. Он работает на мясокомбинате, хорошо живет, хорошо выглядит. Я рассказываю ему обо всех своих невзгодах и переживаниях. Он берет меня жить к себе, носит мясо и молоко. Как когда-то. И мы хорошо живем.
В кино я так и не попала – начался обстрел, снаряды свистят над головой. Один разорвался у нашего двора на панели. Поднялся столб пыли, черного дыма. Упало несколько людей. Я спряталась в булочной, выкупила хлеб и постояла. Съела хлеб и за завтра.
Пришел В., варил суп. Позвал меня кушать. Приглашал несколько раз и сам налил. Я поела. Ему пришла повестка в военкомат, и он обмолвился, что оставит карточки, так как его, возможно, не отпустят домой. И вот в моей глупой башке новая мечта: если вот он и в самом деле оставил карточки и не пришел больше. Уже перед глазами каждый день 550 граммов хлеба. И даже боязнь того, что будет перерегистрация. Поистине я точно напоминаю героев рассказов Шолом-Алейхема своими думами и фантазиями. Скоро дело, пожалуй, дойдет и до Америки… Ну, лягу спать. Держусь.
7 января 1942 года (121-й день блокады)
Снилось, будто я работаю в 99-м госпитале. И потом внутренность такого дома, какой я уже не раз видела во сне; будто меня оставили в комнате на хозяйстве. В комнате было много различных вещей, пианино, безделицы. Я искала съестного и не могла найти, а брать вещи мне было неудобно, думаю, что после войны они возвратятся, и надо, чтобы все было цело.
Встала только к 11 часам. Съела остатки вчерашних галет с кусочком кокосового масла (ох! уже выходит последняя капля!) и пошла в институт. По дороге давай считать встречных покойников. Пока дошла до института, насчитала 19 и среди них 3 без гробов. На Обводном канале порвали все провода, есть свежие воронки. В институте студентов мало и невыносимо холодно, писать невозможно, замерзают пальцы. Из наших — Т. и Ф., выглядят ужасно – такие худые, как скелеты, кожа да кости. Боже! Мне кажется, что я не такая, не доведи же меня до такого состояния!
После института зашла в парфюмерную лавку и просто удивилась, что в ней берут крем по 10 банок. Не продают ли его вместо масла? Я тоже взяла банку и 5 штук личной помады, надо питать кожу лица хоть снаружи. Захотелось мне посмотреть «Процесс о трех миллионах» в «Авроре», и вот я пошла. На Невском у Аничкиного моста новый разрушенный бомбой дом, вся панель в обломках и стеклах. Я шла долго, пока мою глупую головешку не пробила мысль, что будто я ноги напрягаю напрасно, что ведь нигде нет света, и сеансы идти не могут.
Тогда я возвратилась обратно. И опять навстречу покойники. Мой счет дошел до 26.
Двое мужчин лежали без сил (на Невском у булочной и на Обводном у телеграфного столба), повстречались 2 бродяги с такими жуткими физиономиями, что просто ужас. Да, вот и война, вот и голод в полном смысле этого слова. Что сделалось с тобою, цветущий Ленинград? Боже! Долго ли это будет? Не вытерпела, выкупила хлеб за завтра и съела с солью. И была голодная, как волк.
В. в военкомате взяли на учет и отпустили. Так что мои мечты на карточки (550,0 хлеба!) напрасны. У М. варила суп. В. ворчал, я молчала. Читала Достоевского — «Подросток». В комнате почти мрак, в оконную дыру бледнеет мрачная холодная ночь. Так грустно, так досадно!
Я беру карты и гадаю. Загадываю на маму, М., А… И вот падает, что меня оставят в госпитале, что маме и М. — дорога. И А. тоже падает, как будто он приедет ко мне что ли. И вот в голове новая фантазия, новая мечта: приезжает А., ведь он все же командир, как-нибудь отпуск дадут («за женой»). Является он как спаситель мой и увозит меня из этой вонючей комнаты, из голодного города.
А по радио Флиер исполняет вещи Шопена, и слезы текут из глаз. Грустно…
9 января 1942 года (123-й день блокады)
Снилось, будто я иду рядом с М. (она худенькая, в платьице, которое я сейчас ношу) и рассказываю ей о том, как В. меня грыз и как мы с ним жили в это, настоящее время. И что он изменил ей со старой домработницей Дуней какой-то и подговариваю М. бросить его. Будто какой-то жулик предлагал мне кольцо, белого жемчуга с огромной розой. Я еле натянула его на палец, а у меня свое золотое. Будто я перехожу жить в другой дом и кругом него привезли и разложили хлеб. Черный формовой. И целый, и кусками. Я так хотела хлеба и боялась украсть. Появился не то Борис, не то Ваня и набрал хлеба…
Вчера вечером зажегся свет, и я гладила вымытое мною (жуткой чистоты!) платье, устала и спала крепко-крепко.
В. вчера днем ругал меня кричал, как исступленный, городил матом, выгонял меня. Потом поссорился с М. Вечером я в придачу еще разбила стекло в двери. Сегодня встала поздно, не ходила никуда, вымыла немножечко тряпок. Сверху в чайнике сварила бобы и поела. Голодная. Посмотрела при свете в зеркало – вид у меня – хуже некуда. Морщины, торчит один нос, да и тот потемнел. Пришел В. Он суп спрятал в ящике, вынул его греть. Мне было досадно, но потом решила наплевать на все, не обращать внимания, лишь бы не сдохнуть с голоду. Пошла за хлебом, выкупила на завтра 200,0. Несу эту драгоценность и не удержалась, чтоб не укусить, немного надъела. К М. позвали погадать С.С., потом Мартуша дала мне немного супа из дуранды подсолнуховой. Поела с аппетитом, а ведь это корм для свиней.
Потом В. налил тарелку супа и даже с кусочком мяса (я говорила с ним о М. немного). Хлеб ушел, как в пропасть. Я бы съела еще несколько раз по столько.
Завтра 10-е, очень малые слухи ходят о том, что прибавят хлеба, но надежд почти никаких. До сих пор нет даже писаных норм на 1 декаду и не все выкуплено за декабрь.
Боже! Как плохо быть голодным! Молотов послал всем нашим дипломатическим странам ноту о зверствах немцев в советских оккупационных районах. Жутко, столько замучено и согнано в могилы людей. Всего убито мирных жителей свыше 113 тысяч. У меня сердце усиленно стучит при мысли о моих родных. Тоска и тоска. Сейчас сижу у М., пишу эти строки, отогреваю ноги. Мартуша сидит с ребенком. Свет потух. Передо мной горит бриолин в баночке, по радио идет «Передача для молодежи», кругом нищета, голод, холод, пасмурная зимняя ночь. А сколько еще таких ночей надо пережить, сколько? Мучит голод, мысли обо всем, голова пухнет от них.
Грусть…
***
Блокада длилась с 8 сентября 1941-го по 27 января 1944-го.
Почти 900 дней. Трагичная и великая страница российской истории, унесшая более двух миллионов человеческих жизней.
Текст сохранен в том, виде, в каком он и был написан на этих пожелтевших страничках дневника, которые я держу в руках, 77 лет назад — аккуратно, почему-то латинскими буковками. Ей было 22, и она выводила эти строки худенькой, замерзшей рукой…
Невозможно поверить, а тем более представить, как человек, находясь в тех жутких условиях блокадного Ленинграда, мог оставаться самим собой. Думать, говорить, чувствовать, делать… выживать, верить, мечтать, фантазировать, много читать…
Вы, наверное, думаете, что все те, кто был в блокадном Ленинграде, во сне и наяву мечтали и думали только о хлебе? Не только. Но несколько раз на дню: хлеб, хлеб, хлеб…
Да появится у наших современников хоть капля той любви к хлебу. Ощущения драгоценности в каждой крошке. Той благодарности за каждый прожитый день, той стойкости и мужества. Того яростного желания жить!
И да избави Бог…
