Ленинградский аристократизм
Она не расшаркивалась передо мной на пороге, пытаясь понравиться, а вполне сдержанно, со свойственной интеллигентностью пригласила пройти в гостиную. Указав на один из стульев, стоявших у широкого полированного стола, где аккуратно были разложены книги на английском языке, по-учительски серьезно объявила: «Будете сидеть на ученическом месте. Я здесь занимаюсь репетиторством по английскому языку».
Ленинградский аристократизм здесь прослеживался во всем: в начищенных коврах, вкусно подобранных обоях, плотных портьерах, украшающих межкомнатные дверные проемы, простом минимализме, но наличии в каждой комнате книжных шкафов, до отказа заполненных произведениями русских и зарубежных классиков, учебными пособиями и художественной литературой на английском языке и журналами, обрамленными по сериям единым переплетом.
«В советское время трудно было купить хорошую книгу. А в журналах печатались интересные произведения. Их было проще выписать. Переплет для них делал муж», — рассказала моя героиня Эмма Фербер, демонстрируя содержимое одного из шкафов.
«Читать меня приучил мой папа, за что я ему безмерно благодарна. Мама всегда ругала его за изобилие книг в небольшой квартире, а он втихушку покупал их снова и снова. Жаль, что не удалось вывезти из блокады ни одной», — Эмма Михайловна на несколько секунду замолчала, будто прокручивая в памяти время назад. Найдя в ее глубинах нужный отрывок, сказала: «Ну что, не будем терять времени, начнем».
Войны не ждали
Родилась и выросла Эмма Фербер в Ленинграде, в семье преподавателя эконом-географии и фармацевта, в Смольнинском районе (сегодня Центральный), в красивом доме из камня, архитектуры начала прошлого века, на улице Херсонской, 19, в квартире № 6. Спустя годы она привезет сюда на экскурсию своего старшего сына и с удивлением отметит для себя, что как будто и не прошло этих нескольких десятков лет, а о войне напоминает лишь поврежденный пулей фонарь у парадного входа, в котором до сих пор красуется номер дома.
Когда началась Великая Отечественная, она готовилась отпраздновать свое 15-летие. Сегодня ей 88, но ничто не смогло стереть из памяти отпечатки зловещих событий: помнит на удивление все до мелочей, легко восстанавливает не только события, но и даты.
«Мы с родителями и старшей сестрой Таней не слышали никакого объявления по радио, что началась война. Или крепко спали, или не было его вовсе. Только с утра я по привычке включила радио, чтобы послушать любимую юмористическую передачу, которая начиналась веселой песенкой: «Я ответственный съемщик квартиры № 7, но ведь это известно не всем...» А тут — нет передачи. Воскресный день — надо себя как-то развлекать. Решила сбегать за своим другом Васей, чтобы сходить с ним в кино. Ему тогда было около 18 лет. Он с родными жил в кельях Александро-Невской лавры. Подбегая к этому месту, я столкнулась с ним в арке и пригласила на культурное мероприятие. Он удивился: «Ты что? Война же. Иду в военкомат записываться в добровольцы».
Бомбежка и голод
До сентября 1941 года ленинградцы не ощущали войны. О ней свидетельствовали редкие сводки по радио. Первая бомбежка накрыла город в ночь на 8 сентября. Ленинград был взят в блокадное кольцо.
«Накануне мы с подружкой Мариной, возвращаясь со школы, смеялись: «Да что нам немцы, мы же их шапками закидаем!» Ходили всегда вместе, потому что ее улица Исполкомская располагалась перпендикулярно нашей Херсонской. Школа уже не работала, мы помогали переоснащать ее под госпиталь. На следующее утро наша соседка по коммуналке, выйдя на кухню, сообщила, что была жуткая бомбежка и снаряд попал в дом на Исполкомской. Что было сил я кинулась бежать. Ведь там живет моя Маринка. Снаружи здание не выдавало никаких признаков артиллерийской атаки. Я — в подъезд. Первый этаж, второй, третий... А четвертого нет...»
Только тогда, сидя на ступеньках и закрыв умытое слезами лицо, девочка-подросток поняла, что такое война. «Никакой надежды нет там, где она кладет свою лапу», — женщина глухо ударила ладонью по столу.
Школа, в которой училась Эмма, окончательно переквалифицировалась в лагерь для беженцев. Там обосновались молодые женщины с маленькими детьми. 15-летняя девчонка с другом Вовкой Вандером получили специальные пропуска в госпиталь и на молочную кухню. Укрываясь от пуль и разрывающихся снарядов, они носили необходимые продукты питания детям до тех пор, пока не сгорели продовольственные склады и в городе не наступил голод.
«В мои обязанности входило бегать в булочную, чтобы по карточкам получать норму хлеба на нашу семью из четырех человек. Моя мама из аптеки, где работала, приносила корень алтея — средство от кашля. Если его размочить, то можно было даже жевать. Папа еще в мирное время, как чувствовал, купил очень много чечевицы. За кухню отвечала я, потому что родители и сестра работали. И эту чечевицу мне удалось растянуть на очень длительное время. Еще ели горчичные лепешки. Если горчичный порошок несколько раз залить водой (полученной в процессе растапливания снега, ведь воды в городе тоже не было), то он становился белесым. Его сушили и из полученной муки пекли лепешки. Есть их было невозможно, но приходилось, чтобы не умереть. Запахом этих жареных на буржуйке лепешек пропитались стены всего дома. Было невыносимо до тошноты».
Зато хорошо помнит героиня самую вкусную на свете «затируху», которую давали на хлебные талоны. По ее словам, лакомство напоминало крЭм (с европейским выговором и как будто с послевкусием во рту произнесла Эмма Михайловна это слово). Она вспоминает, как раздатчица налила им этой гущи до самых краев бидончика, что нельзя было закрыть крышку. Чтобы донести до дома и не расплескать, сестры Эмма и Таня принялись слизывать лишнее. Остановились, когда язык уже не доставал до содержимого бидона, а голова не пролезала дальше. «Сколько я потом ни пыталась приготовить «затируху», такая вкусная у меня ни разу не получилась», — сожалеет блокадница и рассказывает, как однажды семья получила курицу. Сваренный из нее бульон удалось похлебать девочкам и маме. Остатки Эмма убрала под окно, чтобы не испортились до прихода отца, но снаряд, вынесший часть стены, наполнил кастрюлю осколками стекла и каменной пылью. Тогда не так жаль было разрушенной комнаты в лютый мороз, как испорченного блюда. Окно заколотили досками. Квартиру пришлось освещать керосиновой «капчушкой», которую установили в мясорубку. Не думали, что однажды она может понадобиться. А когда на семью дали кусок прессованного мяса, было решено перекрутить его. «До сих пор помню эти котлеты с привкусом керосина. Но съели все», — вспоминает жительница блокадного Ленинграда.
«Позже моя сестра, описывая в дневниках полгода в блокаде, напишет: «Эмма научилась орудовать топором». Потому что было очень холодно. Заготовленные папой дрова украли. Обухом топора я ломала мебель, а острием снимала паркет в разрушенной комнате».
Наступал Новый год. Хозяйка дома с утра суетилась на кухне. Она готовила праздничный ужин для семьи. В этот день домочадцы доели остатки лука, который Татьяна добыла, работая в окопах, и горчичные лепешки с корнем алтея. В качестве сладкого подарка для детей руководство аптеки, где работала мама, выделило к празднику по бутылочке приторного пектусина (лекарство от кашля). Чечевица к тому времени уже закончилась, зато главным блюдом на новогоднем столе был холодец.
— А вы знаете из чего делают холодец? — поинтересовалась моя собеседница.
— Свиные ножки, ушки, хвостики, голова... — стала перечислять я.
— Молодец, но вы ничего не смыслите в холодце, — усмехнулась героиня и пояснила, что он готовился из плиток столярного клея, и напомнила, что ее запасливый отец в мирное время купил этого клея впрок.
Эвакуация
Несмотря на свою хозяйственность, отец — единственный из всей семьи — не смог пережить голод. 8 марта 1942 года его похоронили. А 29-го мединститут, где училась сестра Таня, объявил срочную эвакуацию студентов и их родных. Всех погрузили в машины и повезли через Ладогу. Начался обстрел. В грузовики снаряд не попал, но повредил ледяную дорогу, и один из автомобилей на глазах Эммы пошел под воду.
«На станции развернули кухню. Перед отправкой эшелона нас покормили. В металлические миски наливали по поварешке пшенной каши, безумно вкусной. Я свою долю умяла быстро и предложила маме встать в очередь еще раз, ведь никто даже не отметил, что мы получили свою порцию. Мама взяла меня за руку, завела за угол вокзала и показала на тела мертвых: «Видишь, не все из них умерли в пути, многие взяли лишнее, за что были наказаны».
Путь из заблокированного Ленинграда лежал на Кавказ и длился немногим больше месяца. Ехали в теплушках, кишащих вшами. Когда прибыли на место, мама и сестра Эммы были очень слабыми и изможденными. Откуда было столько энергии у нее, героиня и сама сегодня не может понять. Но только она ни вечера не сидела дома. Из деревни, где их расположили в домах для беженцев, она бегала в Пятигорск на танцы до тех пор, пока и в эти края не пришли фашистские бригады. Той же группой, прибывшей из Ленинграда, они отправились в противоположном от немецкого наступления направлении. Так Ферберы оказались в Красноярске. Там и обосновались. В пятидесятые годы мама пыталась вернуться в родную ленинградскую квартиру, но, чтобы получить вид на жительство, необходимо было пройти ряд судебных тяжб, восстановиться в правах. Решили отказаться от этой идеи, тем более что все смогли найти себя в Красноярске. Эмма там окончила пединститут, стала учителем английского языка, вышла замуж, родила сына и дочь, а в 1980 году мужа, который защитил кандидатскую диссертацию в области экономики, пригласили работать на Алтай.
Родина — в сердце
«Когда сын Борис окончил восьмой класс, я решила показать ему свою родину. Мы приехали в Ленинград и пешком прошлись по Херсонской до того самого дома, где очень дружно жили с соседями, выручая друг друга в трудную минуту. Я по привычке повела его в здание не с парадного входа, а с черного. В мои годы парадный был закрыт. Папа всегда говорил, что мы не «баре», чтобы заходить с парада. Поднялась на свой этаж и постучала в дверь. Кто-то замешкался с той стороны, потому что со времен войны с черного хода сюда никто не поднимался, но дверь отворилась. Моя соседка Симуля округлила глаза: «Боже мой, ты откуда?» — воскликнула она. Но еще больше удивилась, когда услышала, что я говорю «чё» и «ага» — издержки нового места жительства», — Эмма Михайловна улыбнулась впервые за все время рассказа, поправила белесые кудряшки, поинтересовалась, достаточно ли хорошо она выглядит для того, чтобы я ее сфотографировала, бодро поднялась со стула и заняла удобное место на диване, где любимая книжка была заложена на нужной странице очками. И было трудно поверить, что ей скоро 90, что пришлось пережить голод и лишения, потерять родных и близких, но сохранить при этом душевное равновесие, культуру общения, свойственную интеллигентность и Родину — в сердце.
